Отрывок из Дневника 2009-го года.

(Написан в поездке при съемках фильма «Река жизни»).

…Приезжаем со съемочной группой в распутинскую районную Усть-Уду. Глава района обнимается с Валентином. Накрапывает дождь, и мы летим в церковь. 
    Проводим молебен с усть-удинским иереем отцом Владимиром, саянским отцом Игорем и нашим, еще недавно саянским, а теперь иркутским отцом Алексеем. Храм был ставлен заботами Валентина Григорьевича, который несколько лет подряд поднимал народ, собирал деньги, не давал покоя. Уже никаких в храме бахил, которые надо было надевать при входе с улицы в первый приезд. Никаких белых ковров на полу – храм обживается и уже много баб (мужики все еще стесняются церкви). За обедом матушка отца Алексея Ирина заступится передо мной за бахилы, за которые я корил их год назад: «Вон у вас сколько храмов в Пскове. А тут ребята каждое бревнышко руками вынянчили и каждую дощечку в лицо знают. И знают, как это дается и чего стоит, и прихожане это знают и готовы не снимать бахилы никогда, потому что они – знак смирения и понимания настоящей цены труда». «Сдаюсь, ‒ говорю, – пошел за бахилами».
     Выходим. Дождик расходится. В музее смотрим на молодого Валентина, на его школьные фотографии, на родных, на отметки, на прототипов его повестей и рассказов, на «аллею одноклассников», где пока всего два дерева.
    И уже перед самой темнотой доходим на уже обжитом «Метеоре» до родной Валентиновой Аталанки. Киношники идут нас провожать и жадно снимают в сумерках наступление грозы, закат, заставляют Валентина пройти «ещё раз» (дубль два) и он опять покорно идет по грязи. Встретил нас двоюродный брат Валентина Сергей, который живёт в его избе и сразу показал нам избу любимой Валентиновой героини тётки Улиты. Изба скоро вспыхнула окнами:
‒ Кто-то живёт, кто – не знаю, – тётка Улита была бездетна, жила с племянницами.
И тут же из темноты вылетела девчонка и шмыг! К Улите.
‒ Ну вот, говорю, и племянница вернулась. 
Сергей глядит вдаль улицы: 
– Тут Пинигины еще держатся, там – Слобожанины, а дальше ‒ никого, пустые избы.
Ну и ладно, по чашке чаю и спать. День был долог. Я у переборки под окном, Валентин – у стены во вторую половину, где он жил прежде (а здесь жила тётка с детьми). Спит тихо, как идет, на цыпочках.
     И тьма скоро покрывает деревню. Ночью встаю – ни звезды. Осталось в деревне 270 человек. А Сергей говорил, что когда учились, было 1200, 1300 и у них в 5-ом классе было два параллельных.

1 июля 2009г.
      Встали в 8, а к 9-ти к школе, на крещение. Грязь. Коровы выходят сами – никто не выгоняет, и оглядываются: куда бы пойти. Мужики курят: 
‒ Пошли, ‒ говорю,‒ креститься. 
– Денег нет.
– Даром окрестим.
    В школе, тоже построенной хлопотами Валентина три года назад, уже соби-раются молодые матери с детьми. Одна ещё вчера на приглашение прийти и не забыть юбку и платок, кричит, прижимая к себе дочку: 
‒А у меня нет ни юбки, ни платка. В штанах всю жизнь.
    Начинаем первую в истории этой верхней Аталанки (нижняя – великая ва-лентинова Матёра лежит под водой) Литургию. Валентин стоит как вкопанный. Причащают детей: крик и сопротивление. Управились, и я обнимаю Валентина: 
– Вот и первая Литургия, которой могло и не быть, если бы не твоя школа. 
Отец Алексей, волнуясь, говорит в проповеди о силе общего дела, о незримой церкви. И я вдруг тоже остро думаю, что от школы-то жители могут и поразбежаться (все 267), а вот от церкви (даже пока незримой) уйти будет труднее. 
   Идём на корабль обедать. И вдруг вижу: отец Владимир несёт кадило, а дьякон отца Алексия купель, недавно стоявшую в спортзале и они, оборотясь спиной к нашему «Метеору», прямо на берегу под двумя соснами начинают крещение ещё одной отставшей души. Бежит туда оператор, бегу сам, становясь рядом с Серёжей Элояном. Солнце играет в «купели», сосны шумят, галдят дети на берегу, взрослые на «Метеоре» собираются запеть, птицы орут – жизнь! Язычество, Русь изначальная. 
     Идем на кладбище для панихиды на могилах отца и брата Валентина Григо-рьевича. Потом служим литию и на могиле тётки Улиты. 
Валентин кладёт ей пряничек: тётка любила гостинцы. И идём к могиле деда (ведёт уже Сергей). И опять меня поражает на могиле Никиты Григорьича тяжёлая сварная звезда в основании и лёгкий крест в пирамидке (странный и живой символ единства этих знаков в русском сердце). Опять пешком на корабль. И там уже отходит буксир «Акиба» и на нём уходят о. Алексий с хором, отцы Владимир и Игорь, оставляя новую паству. Мирошниченко просит Валентина показать место Матёры и, покружив над нею, опускаем в воду цветы, опускают дети, которые были сегодня крещены и взяты «прокатиться». Они еще не думают о долгой связи с незримой деревней и еще не скоро почувствуют тонкую нить разрыва, и пока просто счастливы.
     Возвращаемся, деревня пуста, лошади ходят по улице «сами по себе», коро-вы лежат в грязи перед домом Распутина. А я вдруг почему-то думаю, что с каждой ГЭС затапливаются не одни земля и деревни, а словарь, родная речь, память, история, которые дороже земли. 
     Вечером при садящемся солнце, при спящем безмятежном молодце на ска-мейке у тётки Улиты, так отрадно слушать тихий разговор Валентина с Сергеем и женой дядьки Романа о родне, о внуках, о рыжиках, больных ногах, о здоровье…  Все вечное, живое.
Жена дядьки Романа смеётся:
– Раньше компании-то были вон какие, человек по 20-30 в гости ходили. А сейчас соседка собирается:
– Пойду, говорит, в компанию. 
– И кто да кто?
– Наташа, я, да ещё одна Наташка.
– И всё?
– А чё?
– А мы бывало по 20-30.
‒ И чем же угощали? 
‒ А, находили. С аванса купишь, с получки подсобёрёшь, да и с картошкой, с салом. Праздник был. И заранее чувствуешь, что праздник. А сегодня – каждый день праздник. И у кого меньше денег – у тех и праздников больше. Ой, да ну….

2 июля 2009г. 
     Роман приносит на дорогу рыжиков, Сергей провожает нас с Валентином. На нашей улице коровы рекой. Сергей: «Как медведь стал однажды драть, так за увал не ходят и держатся ближе. Иногда и вовсе с улицы не уходят». 
Смотрю у двух изб старые крепкие, хорошо и ладно вырезанные столбы для забора – такие основательные, что сразу и видно, что еще те, снизу, из прежней деревни, когда жили надолго вперед. Когда и столб делали нарядным, чтобы душу держал. А уж нынешние все наспех – срезал наискосок, вроде, как отметился по «красоте» и хватит ‒ какое украшение. Подходим к пристани под рассказ Сергея, что здесь на берегу был огорожен сосновый парк, было красиво и здесь хорошо гулялось, а теперь сосны пилят, шишку собирают, сдают куда-то на семена, лесников было четыре, сейчас ни одного.
     А уж на причале местные  учительницы  с листочками. Это они собираются пропеть Валентину «Край Распутина, белых берез». И поют нестройно, но старательно, ‒ «где с Матёрой прощались до слёз»…. Мы подхватываем, но не можем спеть так серьёзно и сворачиваем на иронию. Медленно отходим под восходящий туман. Земляки Валентиновы   машут, машут, пока мы не уходим за поворот реки. И я гляжу, гляжу и… И  знаю, что в последний раз, но не чувствую этого драматизма – вон на взгорье Валентинова  изба, вон изба тетки Улиты… Авось еще и сведет судьба…